Этот добрый жестокий мир - [ сборник ]
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И это «почти» дает надежду.
А значит, у нас есть шанс!
АНДРЕЙ КОКОУЛИН
ВИРУС ЧЕМОДАНОВА
День первый
Проснувшись, Чемоданов вдруг понял: все!
Взгляд его затуманился и прояснился, ладонь прошлась по влажному со сна лбу. Он отнял ее — пальцы вздрагивали.
— Кончено, — прошептал Чемоданов.
Он отвердел лицом, покосился налево — супруги не было. Тогда сказал уже громче:
— Надоело.
Слово растворилось в розовом свете.
Чемоданов откинул одеяло и встал. Его шатнуло, спальня поплыла перед глазами. Все это розовое альковное великолепие, пуфики, обои, салфеточки, черно-белый мохнатый ковер, зеркально-розовое трюмо, глянец телевизора — все это едва не опрокинулось на него, но он подставил плечо, упер его в стену и не поддался.
Дальше было легче.
Чемоданов затянулся в халат с квадратами, ногами нашел шлепки и — плям-плям-плям — прошлепал в санузел. Да, подумалось ему, сегодня же!
Включив душ, он долго регулировал напор и температуру воды, потом долго стоял, ощущая покалывание струек — на макушке, на лице, на шее.
Потихоньку становилось легче, легче, легче.
Вытираясь перед зеркалом, Чемоданов обнаружил у себя решительный вид: упрямо поджатые губы, сведенные через складку брови, растертые до красноты щеки.
И глаза.
Светлое «Все!» было в них. И черно-зрачковое «Кончено!».
Перед супругой, колдовавшей на кухне, он предстал все тем же главным бухгалтером небольшого заводика ООО «Пневмопластпром», каким и был еще вчера, и в то же время совершенно другим человеком.
— Катюш, — сказал он как можно мягче.
Уловив неладное, супруга повернулась от соковыжималки, и в руке ее судорожно брызнула янтарными каплями половинка апельсина.
— Что? Наезд? Налоговая?
— Нет.
— Что тогда?
Чемоданов сел за стол, под обеспокоенным взглядом жены переставил тарелку, покрутил вилку в пальцах, затем потянулся к гренкам.
Взял одну.
— В общем… — сказал он, изобразив лицом то ли сожаление, то ли неудобство. — Решено.
Супруга осторожно опустилась на стул.
— Коля…
— Я решил теперь жить честно, — поднял на нее глаза Чемоданов.
— Это как?
— Вот так, честно.
Супруга моргнула.
Чемоданов отломил от гренки кусочек. Грустно прожевал.
— Понимаешь, Катюш, тут как… Я проснулся сегодня — до того обрыдло все, в телевизоре, на работе, на работе, в телевизоре, кругом врут, врут, врут. Я сам все время вру — в отчетах, в зарплате, в прибыли. Не могу больше!
Он провел гренкой под подбородком.
— Ты заболел, да? — с облегчением спросила супруга.
— Нет, — печально ответил Чемоданов. — Я, наверное, уволюсь.
— А я, Коля? А мы?
— А зачем я тебе такой? — повесил голову Чемоданов.
— Нет, ты погоди, погоди. — Катя отложила половинку апельсина в сторону. — Ты просто устал. Тебя Сурен Тимурович заездил, да?
Чемоданов вздохнул.
Супруга подала ему стакан свежевыжатого сока, и он его выпил как лекарство, морщась.
— Может, тебе не ходить сегодня на завод? Я позвоню, что у тебя эти… колики твои…
— Будем честными, — возразил Чемоданов, поднимаясь.
— Не поел ничего.
— Ну и ладно. — Чемоданов притянул супругу к себе и шепнул ей, настороженно затихшей, на ушко: — Но я честно тебя люблю.
— «Люблю» на хлеб не намажешь…
Катя хотела добавить еще про семью, про дачу, но испытала вдруг приступ дурноты, и оказалось, хорошо, что муж обнял, хорошо, что придержал.
Кухня мотнулась перед ней, но через мгновение посветлела и стала прежней.
— Честно, — сказала Катя, глядя на раздобревшую за годы семейной жизни спину мужа.
В носу защекотало.
Визит Чемоданова застал Сурена Тимуровича врасплох.
Сурен Тимурович был морщинистый, седой армянин, разменявший шестой десяток. У него были большие уши, густые брови, грустные глаза спаниеля и совершенно замечательный нюх на неприятности.
От Чемоданова этими неприятностями разило.
— Николай, я, конечно… — Сурен Тимурович потерялся и развел руками. — Вам, собственно… Просто скажите мне, по какому поводу…
— Не могу больше! — выкрикнул Чемоданов, садясь в кресло для посетителей.
Сурен Тимурович печально кивнул. Вид у него сделался слегка рассеянный, словно душой он устремился к далекому заснеженному Арарату.
— А конкретней?
— Устал я от того, что мы проворачиваем! — стукнул себя в грудь Чемоданов. — Воротит, Сурен Тимурович. Давайте честно!
Так, подумал Сурен Тимурович, пятьдесят на счете, акции продать, еще десять, квартира — сто, если по-скорому, э-э-э… что-то есть у Зои…
— Что? — отвлекся он от подсчета, наставив на главного бухгалтера бесцветные, много чего повидавшие спаниелевые глаза. — Что за честно?
— По-белому!
Сурен Тимурович вздрогнул.
— Коля, откуда у вас такие мысли? Хотите в отпуск? На аравийское побережье, в пятизвездочный отель? Я вижу, вам это необходимо.
— Не хочу, — сказал Чемоданов. — Честно.
— Ну хорошо, — наклонил седую голову Сурен Тимурович, становясь еще печальнее, — и как вы это себе представляете? — и тут же жестом остановил открывшего было рот Чемоданова: — Не надо, я сам скажу вам, Коля, как участнику нашей долгой совместной деятельности. Допустим… допустим, мы начнем с вами, только мы с вами, наш «Пневмопластпром», работать честно. Это, извините, никаких связей в муниципалитетах, никаких контрактов, никаких кредитных льгот. Бог с ними, Коля, я думаю. Покрутившись, обойдемся без них. Обороты упадут, конкуренты займут наше место… Бог и с этим! Но неужели вы, Коля, хотите отдать все свое кровно заработанное государству?
— Не все, — нахмурился Чемоданов.
— Все, — улыбнулся Сурен Тимурович. — Нас оберут, Коля. Вы же главный бухгалтер. Тридцать процентов с зарплаты. Мы же будем платить честные зарплаты? Двадцать процентов с прибыли, если она еще будет. Плюс имущество. Если честно, если активы не в офшоре…
— И пусть! — выдохнул Чемоданов.
— Да-да, мы будем честные, но бедные… Это тоже, знаете, Коля, вполне можно вытерпеть. Невозможно терпеть, когда за наш счет будут богатеть другие!
— Государство?
— Государство — это тоже люди, Коля. Чиновники и управленцы. И их родственники, их друзья, друзья друзей и бизнес этих друзей. И получится, Коля, как другу вам говорю, не подумайте, что со зла, что вы сухонький хлебушек жуете, а они с икорочкой, только икорочка — она ваша. То есть вами заработанная и вами же добровольно отданная.
Чемоданов посмотрел на Сурена Тимуровича:
— А если они тоже — честно?
Это было настолько смешно, что у Сурена Тимуровича закололо сердце. А звон, послышавшийся ему в большом ухе, позвал в родное и далекое местечко под Армавиром.
Агарац, ес кез каротум ем…
— Ну что ж вы, Коля!
Самое удивительное, что Сурен Тимурович, как обычно, покинул здание заводоуправления в шесть часов вечера, запер сейф, сдал ключи охране, и больше его никто не видел.
День второй
Чемоданову было легко.
Они съездили к детям на другой конец города, потом смотались на дачу. Катя была то задумчива, то весела.
В ее глазах Чемоданов то и дело ловил странные огоньки.
Возвращались с грядок вечером, усталые, навозившиеся в земле с луком и редисом, с огурцами в теплице.
— Знаешь, — сказала Катя уже на подъезде к городу, — как-то спокойней.
— Ты про что? — спросил Чемоданов.
— Про честность твою.
— А-а…
— Я вот вспоминаю, как нас, пятерых, родители растили. Тоже как-то без особых денег. И в школу по очереди ходили, и одежды на всех не было. И пил отец иногда так… с кулаками за мамой бегал… Выросли же.
В голосе супруги послышалась грусть.
— Ну Кать, ну что ты! — сказал Чемоданов.
Супруга всхлипнула, уткнулась мужу в плечо.
— Жили-жила, — сквозь слезы произнесла она, — а вроде и не жила будто, как в тумане все: деньги, деньги. Только сейчас…
И она зарыдала в голос, содрогаясь и щекоча Че-моданова собранными в пучок волосами.
— Да я и сам, — сказал Чемоданов, — я и сам.
За квартал до дома не повезло.
Белобрысый сержант дорожно-постовой службы махнул жезлом, приглашая остановиться у притулившейся к тротуару служебной автомашины.
— Здравствуйте, — заглянул он в окно, едва Чемоданов притормозил, — нарушаем?
— Сегодня — нет, — сказал Чемоданов.
— Ну как же, — сержант дохнул перегаром, — у меня… на радаре, вот…
Под нос Чемоданову на короткое время сунулся прибор, мелькнул стеклянный кругляшок.
— Видите?
— Нет.
Сержант нашел взглядом осоловелых глаз сидящую на пассажирском сиденье супругу.
